Вы здесь

Коренная порода

Рассказы
Файл: Иконка пакета 08_mixailova_kp.zip (29.86 КБ)

Ласточки

Дед Евсей сидел на завалинке и курил. Едкий табачный дым отгонял комаров. Над головой его стремительно проносились ласточки. Дед с довольной улыбкой смотрел на острокрылых птиц и думал: «Все живет, летает, радуется, значит, и в доме все хорошо будет».

Ласточки прилетели в середине мая и стали обустраивать жилище на потолочной балке старого сарая, в котором висели заготовки для шитья сбруи. Дед был знатный шорник — делал сбруи и седла для лошадей. Конный извоз все еще был необходимостью; несмотря на то что вдоль Московского тракта протянули железную дорогу, работа у Евсея Григорьевича Черепанова не убавлялась.

Еще вчера он собирался начать разбирать ветхий сарай, но, коль уж тут обжились благословенные ласточки, решил отложить это дело на будущий год. Да и тяжко одному-то: сын и сноха померли от чахотки, а оставленный на дедово попечение внук был еще мал. Работы и без того непочатый край! Хозяйство хоть и небольшое — коровенка да кобыла Баська с жеребенком, а все ж таки ухода требует, да еще огород, да вот заказ на богатую упряжь с бубенцами.

Подошел на прошлом базаре мужик в галифе с лампасами, смотрел сбрую, и поближе, и подальше, потянет, подергает, чуть ли не жует — чует ладную работу, а потом и спрашивает:

А красивее сделать сможешь?

С бубенцами, что ль? — уточнил деловито дед Евсей.

И с лентами, старик, да такую, чтоб в радость и глазу и уху, а невесте и жениху — всласть.

Могем, почему не смочь? Только красота — она денег стоит: и бубенцы разные бывают, и ленты.

А это уже моя забота!

И заказал тот генерал не генерал, кто их знает, — но по форсу не меньше генерала! — заказал парадную сбрую для конной пары. Сына женить задумал, в сваты на Медовый Спас собрались — для того и сбруя, чтобы невеста покладистей была. Отдал генерал задаток, назначил день и ушел. Вот деду с внуком заделье!

Десятилетний внук Костька рос не по дням, а по часам. Дед никогда его не ругал, но за провинность отказывался с ним разговаривать, и было это страшным наказанием, поскольку никого в доме больше не было: ни тебе поговорить, ни спросить чего-нибудь. Мальчишка рос шустрым и самостоятельным, мог сам себе сготовить, да и люди его видят то с удочкой на заре, то с корзиной, полной грибов или ягод, то с силками на тетерева. Одним словом, чем мог помогал деду. Вот и в этом деле помощник понадобился.

Целый месяц они работали над заказом. Огрубевшие от шорной работы руки Евсея и то были исколоты шилом, не говоря уж о мальчишеских.

Настал назначенный срок. В канун базарного дня в Болотном дед с внуком снарядились в дорогу, запрягли кобылу, сложили ягоду, сушеный гриб боровик, соленые белые грузди в малой деревянной бочке — всего помаленьку. Так сгоношились — и выдвинулись не спеша.

А ласточки носятся, стригут воздух.

Глянь, Коська, потомство скоро прибудет. Радуются-то как, дурачье!

Так есть уже, деда! Полное гнездо птенцов.

Ты гляди не озоруй.

Да я только поглядел. Я знаю, я их жалею. — И вдруг обеспокоился о жеребенке: — А Ворон где?

Меж тем жеребенок уже их догнал и, склонив голову, зашагал рядом с матерью.

Подсосный еще, никуда от нее не денется, — ласково сказал дед. — Ему в мамке вострая необходимость.

Дорога была долгой, считай, сорок верст с хвостиком. Мальчик сидел на краю телеги, болтал ногами, в голове от безделья роились вопросы.

Дед, а дед, чегой-то эта дорога Московской зовется, ведь Москвы у нас нету?

Дык она в Москву и идет, — начавший было дремать, ответил Евсей.

Так далеко?

Далеко и еще дале. Раньше по ней ямщики ездили, людей возили, грузы разные: в Москву пушнину да масло, оттуда струмент да проча, чего у нас не делали. Опять же, почту возили, да каторжных гоняли, и разбойные люди тут бывали — ямщиков да почтовых грабили.

Дед, а бабы на речке говорили, что батя твой каторжанин был.

Бабы — это люди страшные! — оживился дед. — Да пусть трещат, на каждый роток не накинешь платок... А батька мой одной конторской нюхалке зуботычину выписал. Хорошо так приложился!

Так нешто за это на каторгу? Вон сосед наш кажный день жене тумаков отвешивает — и ничего, не сослали.

Так то бабу, слегка. Это для порядку. А батька мой дюже здоров был, подковы разгибал, вот и приладил чуть лишку сгоряча. Чиновник тот вовсе дураком сделался. А неча столыпинские подъемные воровать, не тебе дадены.

Дед, а почему — Болотное? На болоте, что ль, люди стали жить?

Речка там Болотная, от нее и назвали.

А у нас-то речка Ояш, а мы Бибеево зовемся.

Ояш — по-татарски «яма» значит: речка глубокую яму промыла. Деревня Ояш есть подалее нас, там, по Московскому тракту. А наше село от первого жителя так зовется, Бабей его звали.

Дед замолчал и снова стал клевать носом. Костька достал из сумки завернутый в тряпочку шматок сала, отрезал от него пластик и пожевал. Ему стало скучно, он пошевелил кобылу Баську ивовым прутком, и она прибавила ходу. Жеребенок тоже ускорился — стало веселей. Так за дремотой да разговором и доехали.

Встали на ночевку прямо на базарной площади. Место удобное нашли, перекусили чем бог послал — вяленое мясо да сушеная рыба, лучок, квасок — и спать: внук на телеге, а дед под ней. Лошадь с телеги сено тягает, жует, фыркает. Вороненок рядышком с матерью, в пах ее тыкается. Хорошо, мирно...

На рассвете старика разбудил крик внучка:

Деда, жеребчика попятили1! Что делать будем?! Говорил же, цыгане тута, доглядывать надо!

Евсей подскочил, ударился головой о телегу и с причитаниями заметался по площади. Люди, ночевавшие там же, сочувственно кивали, но никто ничего не видел. В эту минуту кобыла Баська, привязанная к столбу, затопала, дернулась, порвала уздечку и побежала вдоль Московской улицы. Дед с внуком — за ней. Она встала у чьих-то покосившихся ворот, наклонилась, втянула широкими ноздрями воздух, отошла на шаг и стала бить передними копытами по воротам. Била до тех пор, пока не сломала воротину в щепки.

И тут из пролома показалась черная голова жеребенка Ворона! Он радостно, по-детски заржал, перепрыгнул через обломки и сразу уцепился за материнское вымя.

Собралась толпа, и, ошалевшие, все смотрели на эту картину лошадиного счастья. Потом вспомнили, что есть еще дела, и двинулись каждый в свою сторону.

Костька спросил:

Дед, и чего? Даже разбираться не будешь, ведь украли они жеребчика?

Нет, не буду. Им совесть, видно, не жмет, вишь, даже не вышли. Пускай ворота теперь чинят.

Струхнули они, да, деда? В штаны-то нашмякали! Да и некогда нам, да, деда? А то и ты в каторгу угодишь. А у нас ласточки дома, — почему-то вдруг вспомнил Костька.

Да, у нас ласточки птенцов скоро обучать будут, нам некогда, — поддержал дед внука. — А Баська-то какова? Умная. А попы говорили, будто у коней души нет. У них душа шире человеческой, не всякая баба так сможет.

День был хороший. Светило яркое солнце, запахи разносились неповторимые. Здесь тебе и янтарный тягучий мед, и колыванские калачи, и топленое масло. Тянуло ароматом жареного мяса. В ремесленном ряду пахло дегтем и дубленой скрипучей кожей. Ребятишки бегали смотреть на проходящие паровозы, потом, радостные и подкопченные угольной пылью, возвращались на площадь.

Для Евсея с внуком день был удачный. Довольный генерал забрал парадную сбрую, сполна расплатился да еще дал малость сверху: уж больно хороша получилась упряжь. Понял, что на красоту дед ни денег, ни души своей не пожалел.

Все привезенное продали, сторговали жеребенка. К зиме его заберут, значит, зима добрая будет, сытая. Инструмент прикупили, колесо на телегу, муки да кож для работы. В Болотном и мельница есть, и кожевенная мастерская — все свое, добротное.

...Дома ликующим щебетанием деда и внука встретили ласточки: пять ластушат вместе с родителями сидели на заткнутой под балку удочке. Острокрылые птицы радостно и шумно призывали достаток и удачу в добрый их дом.

 

Черника

Мама принесла пригоршню черники в белом ситцевом платке. Она ходила искать корову и у старого соснового пня обобрала несколько кустиков. Блудной коровы не было два дня: шел дождь, гнуса поменьше и скотина самопасом отъедалась в тайге. Ягода кончилась быстро; кисло-сладкая, с сизым налетом, она так и таяла во рту, оставляя фиолетовые следы на руках и мамином платке.

...Прошло тридцать лет. Моя скотина так же блудит по лесу в поисках травы повкусней, а я несу детям чернику в платке и на веточке.

Дома гостья — мамина тетка, увидев веточки, заругалась. Дескать, ягоде этой, чтоб плодоносить, много лет надо — больше, чем человеку, чтобы повзрослеть. И в былые времена меня бы леший до утра по лесу водил в наказание. Ни в коем разе нельзя рвать черничный кустик, если только не собираешься из него чай пить. Я послушала, и самой стало интересно: так ли в самом деле?

Черника в бибеевской тайге растет давно, благо условия для нее подходящие: и лес хвойный, и трава в лесу невысокая. Собирают ее с незапамятных времен. Тогда чернику больше сушили: сахар был не так доступен, да и места для хранения было немного. Зимой пекли пироги с черникой, варили кисели и запаривали ее детям от расстройства желудка. А еще заваривали из ягоды вместе с кустом духмяный чай.

После войны Старобибеевская протока была основным руслом Оби, а в километре от деревни находилась пристань, к которой дважды в день причаливал пароход. На нем можно было обернуться с парой ведер ягоды до Новосибирска и обратно — какой-никакой заработок для нищего послевоенного села. Люди знали, что если вырвешь куст без надобности или вытопчешь ягодник, то нечего потом будет есть. Ходили аккуратно, брали только спелую ягоду — и всем хватало.

А вот сейчас не хватает. Какой-то ученый или не сильно ученый заявил на весь мир, что, мол, черника — это панацея от всех болезней: и глаза будут лучше видеть, и старость отступит. Такое вот чудо под ногами, а главное, даром. И рванул народ в тайгу... И остались столетние черничники лишь там, куда пешком идти далеко, а машина не проедет. Комары заготовителям нипочем, да и леший, видимо, притомился...

Итог такой. Стоит нам вспомнить, что мы не голодаем, не раздеты и не так уж больны. А если и больны, то потому, что неправильно живем, а от этого никакая, даже самая редкая ягода не спасет. Стоит подумать, что мы оставим тем, кто сегодня рождается, и как сохранить и приумножить то, чем богаты наши леса. Пусть растет чудесная ягода черника веками и дарит тепло и добро сибирской тайги — кисло-сладкая, с сизым налетом, оставляющая фиолетовые следы на руках и ситцевом платке...

 

«Ведьма»

В августе 1952 года стояла невыносимая жара. Редкие дожди были катастрофами — с ветром, градом и всеми сопутствующими удовольствиями. В перерывах между грозами деревенские косили отаву. Покосов на всех не хватало, и народ измудрялся как мог.

Семья тети Нины тоже была на покосе. Муж и четверо детей усердно сгребали валки душистой травы в копны. Потные, красные от солнца, ходили босыми ногами по колкой скошенной траве. Двухгодовалая младшая дочь спала под копной.

Из леса вышли две деревенские женщины с полными корзинами лесной черной смородины. Они быстро поздоровались и чуть не бегом скрылись из виду. Тетя Нина ухмыльнулась: «И эти туда же!»

Приезжую Нину в деревне считали ведьмой. Как сумел жениться местный красавец и балагур на такой нелюдимой женщине, было непонятно. Не иначе, приворожила. А после того как узнали, как спорится в ее руках работа и что в дому никогда не слышно ругани, слухов стало еще больше.

Однажды пришла соседка и слезно просила научить заговору от сорняков в огороде. Когда услышала, что работать с утра до вечера — есть единственный заговор, разразилась проклятиями дому и жадной его хозяйке. Тетя Нина не понимала, отчего решили, что она ведьма, но оправдываться не пыталась, да и некогда было: надо детей накормить, скотину управить, на работу сходить, опять же мужа приветить.

Вроде с сеном успели. На лугу стояли аккуратные копешки. Только сейчас заметила тетя Нина, что руки стерты в кровь, а ведь не так давно зажили. Зимой старобибеевские женщины, что работали в лесничестве, таскали лес на конях по леднику. Заливали водой просеку, укатывали и тягали тяжеленные бревна на стан. (Оттуда весной лес сплавляли по Оби.) Одежонка худая — обмораживали кто руки, кто ноги. Так и сняла она раз после работы варежки вместе с кожей.

Муж Сергей Иванович переживал за супругу, конечно, однако виду не подавал. Дети его любили и слушались, жена тоже. Работал егерем в Бибеевском лесничестве. Лес знал хорошо, потому и работа была в радость.

В этот день поймал он осетра, да такого, что еле донес до дома. Разрубали рыбину топором, так как ножом не управиться. На ужин и была рыба — сытная, без костей, только ложки звенели над чугунной сковородой.

Тут в дверь шумно постучали и забежала взъерошенная соседка. Заламывая руки, кричала, что потерялась ее пятилетняя дочь Валя. Пошла с большими детьми по смородину в забоку и не вернулась. Забока — это болотистая низина между Старобибеевом и устьем реки Ояш, за боком деревни. Там обильно росла черная смородина.

Что делать? Собрались, пошли искать. Как назло, испортилась погода, холодный дождь стоял стеной. Искали всю ночь. Под утро тетя Нина нашла девочку под старым выворотком. Скинула кофту, завернула ребенка и принесла к родителям.

Те, понятно, рады, хотя смотрели настороженно, как растирает она замерзшую девочку, всё ждали, что начнет читать заклинание. Не дождавшись, стали помогать. Вскоре у Вали появился румянец и она заговорила.

Тетя Нина так и ушла мокрая и продрогшая домой. Назавтра у нее начался жар и сильный кашель. Сначала было воспаление легких, потом неожиданно развился туберкулез. Два года боролась она с болезнью, но не справилась. Оставила пятерых детей и балагура мужа.

Как больно ложатся на сердце худые слова! Сколько жизней сгубили злые языки! Ведь и сейчас потомков тети Нины зовут ведьмами потому лишь, что не поняли люди, как можно жить счастливо без сплетен у колодца, без жалоб на детей и мужа и как можно радоваться солнцу, когда жизнь такая тяжелая.

 

Волшебный камушек

1.

Шел 1987 год. На перроне станции Болотной лежал камушек. Камень как камень — обычный кусок гранита, серый в крапинку, только одна грань срезана, как зеркало. Такими камнями была отсыпана железная дорога; на них, как на подушке, лежали креозоченые деревянные шпалы; и все это служило основанием для рельс, уходящих за горизонт.

Ярко-рыжая с медным отливом девочка в желтых сандалиях собралась было пнуть одинокий камень, но увидела, как сверкнула глянцевая грань, и подобрала его — машинально, просто так, на всякий случай. Камушек, теплый от летнего солнца, хорошо лежал в руке. В вокзальный рупор что-то проговорила тетенька с заложенным носом, и по перрону забегали люди. Сквозь простудную гундосость девочка поняла только одно знакомое слово — Болотная.

Мужчина в военной форме шел размашистыми шагами, держа за руку мальчика лет девяти. Тот часто перебирал ногами, но шел вровень с отцом. Мужчина остановился, прислушался к голосу из рупора, вздохнул и сел на лавочку. Немного погодя к ним подошла грустная, уставшая от бессонной ночи женщина, и они заговорили.

Мальчик постоял, а потом, делая вид, что просто прогуливается, приблизился к девочке в сандаликах и, не дожидаясь вопроса, сказал:

Папу переводят в ГДР, мама переживает. Теперь я за мужика в доме.

А мы недавно переехали в Новобибеево, — живо ответила девочка. — Здесь недалеко. Сейчас мама в лесхоз приехала, лекарственные травы сдавать — тысячелистник, ромашку. Целые мешки. Им, лесникам, положено травы сдать и орехи кедровые, если есть. — Она протянула найденный камень и сказала: — Держи. Смотри, какой красивый! Отдашь папе — и он обязательно вернется. И мама расстраиваться не станет. У нас в деревне его много, целые горы. Все, кто берет с собою камень, возвращаются.

Все-все?

Да, все-все.

А откуда ты знаешь?

Я так загадала.

Мальчик взял камень, и они, сев на скамью, еще долго о чем-то говорили.

Вокзал дышал сытным воздухом августа. Народ подкапливался; уборщица протирала подоконники и что-то ворчала себе под нос, а народ все шел и шел. Прибыла электричка из Новосибирска. Перрон встречал подстриженными кустами, и по обеим сторонам от входа махали пушистыми ветками молодые елочки. Из вокзального буфета пахло выпечкой и котлетами. Вокзал загудел пчелиным роем и разбудил притихшую было станцию.

Девочка в желтых сандалиях вернулась с мамой обратно в деревню, а мальчик — на край Болотного, в казенную квартиру военного городка, ждать отца из Германии.

2.

Прошло десять лет. Болотнинский сырой воздух, похоже, навсегда простудил динамики привокзальных громкоговорителей. Спортивная площадка клуба КОР2* медленно натягивала на себя вечернее одеяло, улица Вокзальная привычно маячила красной водонапорной башней, а уставший вокзал провожал последних пассажиров. Заросший нестрижеными кустами скверик скучал по прошлым временам, две темно-зеленые елки торчали из неряшливых зарослей.

По перрону бежали тетки с авоськами в направлении автобусной площадки, толкались и кричали кому-то: «Занимай место!» Все знали, что если так не сделать, то будешь стоять на одной ноге в старом пазике и дышать в затылок соседу. Автобусы подъезжали к так называемой остановке, вставали у края большой черной лужи, и народ, кто в обход, кто напрямую, утрамбовывался так, что двери долго не закрывались.

Июньский вечер затягивался. Воздух стал тяжелым и душным, собирался дождь. Пришла последняя электричка. Из полночной темноты в еле освещенный вокзальный коридор ступила хрупкая медноволосая девушка в желтом платье и золотистых босоножках на высоком толстом каблуке.

Зал ожидания встретил запахом креозота, духов и хлорки. На засаленном сиденье старенького диванчика основательно устраивался молодой человек в форме училища МВД. Парень уютно втирался в сиденье с полной решимостью беззаботно проспать до первого шестичасового автобуса.

Девушка тоже ждала первого автобуса, но мысли о лежащем в сумочке красном дипломе, переполняя гордостью и волнением, отгоняли сон. Так не терпелось показать диплом родителям! Она пробовала читать, закрывала глаза и считала овечек, однако сон упорно не шел. Молодой человек долго наблюдал за ней из засады полуприкрытых глаз, потом встал и исчез в темноте перрона. Через несколько минут вернулся, держа в руках мокрую от дождя охапку духмяной сирени, молча протянул букет девушке. Сел рядом и, разжав кулак, показал маленький камень, серый в крапинку, с глянцевой гранью — обычный кусок гранита, только аккуратно просверленный и на капроновой нитке, связанной цепочкой.

Она осторожно взяла камушек:

Где-то я такой видела, давно, еще в детстве. Ты сохранил его?

...Они проговорили до утра, не обращая внимания на грозу за окном и на обшарпанные стены сонного вокзала с кислым запахом, будто в старом заброшенном доме. Говорили о жизни, что протекла с того дня, как камень упал на этой станции, и не было страха и сомнений перед туманным будущим, и не было ничего, кроме них двоих.

 

3.

Через двадцать лет вокзал подлечил свой внешний вид, только, как и век назад, помпезный шрифт надписи «Болотная» оставался незыблем. В зале ожидания словно повисли в воздухе новые голубенькие диванчики, утилитарно поделенные подлокотниками, — и сразу вспоминались времена, когда были жесткие диваны из толстенной фанеры, зато с расчетом на лежащего человека.

Вокзал занимался привычным делом — встречал и провожал пассажиров. Перрон блестел помытым асфальтом, две плохо растущие елки в скверике возвышались над клумбами, широко раскинув колючие лапы. Жизнь изменилась. Вот подходят автобусы к привокзальной площади — как солдаты, стройным рядом. Никто не мечется и не кричит, и все усаживаются согласно купленным билетам. Исчезла лощина напротив здания, исчезла грязь и копоть, пропал тяжкий запах пропитанных креозотом шпал: на их место легли новые, железобетонные. Все строго, чинно и благородно: кусты подстрижены, клумбы цветут и даже стоят скульптуры, как в доброе советское время.

По площади идет быстрым шагом юноша лет пятнадцати в кадетской форме и тянет за руку рыжеволосую девочку в желтых с блестками сандалиях, держащую надкушенное мороженое, только что требовательно выпрошенное у брата.

Ну, давай быстрей, мама уже билет купила, — ворчит мальчик.

На перроне их ждали родители: хрупкая женщина с отливающей медью копной волос и солидный, чуть полноватый мужчина, стоящий ровно, как оловянный солдатик. Девочка сосредоточенно откусывала подтаявшее мороженое и слушала, как осипший женский голос откуда-то сверху вещал, что прибывает поезд, который унесет ее брата в далекую Москву.

Мама склонилась к юноше и вложила ему в руку небольшой серый камушек с одной зеркальной гранью, в немудреной серебряной оправе и на крепкой серебряной цепочке. Она сказала:

Возьми. Обладатель этого талисмана всегда возвращается на эту станцию живым и здоровым.

Да, — подтвердил мужчина. — А иногда даже жену находит здесь, прямо на вокзале.

А знаешь почему? — улыбнулась женщина и прижалась к плечу мужа.

Почему же?

Потому что камень наш, бибеевский.

Вокзал смотрел на благородное семейство и добродушно улыбался. Столько жизней пронеслось мимо и столько судеб осталось в долгой его памяти! Там всем нам есть маленькое и сердечное место. И, провожая, вокзал всегда ждет нас обратно — живыми и здоровыми.

 

 

1 Попятить — украсть.

 

2 КОР — Клуб Октябрьской революции.

 

100-летие «Сибирских огней»